У Сеймэя никогда не было времени горевать: времена сменялись одно за другим, неторопливо, но неизбежно, требовали от своих не совсем обычных спутников изменений и ловкости. И — своевременности. Вот уж чего было не отнять у онмёджи, так это умения вовремя и очень тихо уйти, что он, собственно говоря, и сделал, с привычным мастерством растворившись в вечно шумном и удобном потоке улиц столицы. Абэ-но Сеймэй точно знал, что — сколько бы ни прошло удивительно коротких столетий — это место всегда будет для мироздания особым. Не только Киото, нет, хотя в первую очередь, конечно же, именно он; но Япония в целом. Скрываться же предпочитал у всего человечества под самым носом, путешествуя неторопливо, останавливаясь на десяток-другой лет в приглянувшейся деревне, а потом снова уезжая; ну, а если вдруг возникали проблемы, его нехитрая наука отводила чужое внимание на что-то более занятное, чем скромный и добродушный целитель со слегка старомодным говором.

Когда закончилась жизнь Сеймэя-Придворного-Мистика, истончившись за чертой восьмидесяти пяти лет, подошли к концу и тот быт, и образ жизни, и связи, которые были так дороги Императорскому советнику. Только вот горевать, конечно же, времени никак не было.

Край веера мягким предостерегающим шелестом коснулся маски, очертил полукруг и замер, отсвечивая матовым янтарем в мерцании свечей. Сеймэй знал эти знаки почти как свои пять пальцев, он следил за ними долгие годы, лениво и размеренно, не пытаясь обгонять события, которые непременно дойдут до своей развязки. Своевременно, опять же. Всегда своевременно. Эти знаки окружали его сейчас голодной стайкой, извиваясь белесой дымкой у самой границы слабо мерцающего в сумерках круга, и печать — четкая роспись, оставленная твердой рукой — на их лбах еще не поблекла. Было бы замечательно самому взять в руки кисть и начать завершающий оборот круга старых обид, еще немного пожить в покое и неведении маленьким человеком, врачевателем человеческих душ и тел, но...

Как всегда, коварное «но» отвело его собственный взгляд крепче любых чар, приняв  облик женщины настолько же красивой снаружи, насколько и занятной внутри своей фарфорово-белой оболочки. Абэ но Сеймэй положил сухую ладонь на лоб несчастной и, склонившись, пропел свое заклинание, умело, как пастух, выводя из нее глубокий черный сон. То, что было дремотой, тяжелым бархатным отрезом спустилось к ногам и издало густой, грудной стон.

«Ну конечно, конечно» - словно успокаивая что-то внутри себя, неслышно пробормотал заклинатель, расплываясь в улыбке, и несколько раз щелкнул веером, ударив себя по бедру. - «Кем бы мы были, если бы не попытались одурачить друг друга».

Отредактировано Abe no Seimei (2015-06-14 13:33:21)

Несмотря на всю прожитую историю, Абэ-но Сеймэй не относился к гайджинам предвзято, пусть даже прямо сейчас был готов вопреки своим привычкам отпустить крепкое словцо-другое. Женщина-ками спустила ноги, поставила босые стопы на ледяной пол, а сын Кудзунохи только и сделал, что вздохнул обреченно. Колкий ветерок пронесся по камню, задев край каригину, а Сеймэй, конечно же, снова вздохнул. «Сам дурак, Сеймэй,» - подумал он, пока голенью (да даже не голенью толком, а шелковыми сашинуки мазнул) оттолкнул стопы женщины от пола; но тут ведь дело какое — нельзя же ждать от чужестранца сознательности в вопросах деликатных и мистических. Тени взвились по углам, одна — в круге, пламя свечей колыхнулось, смазывая границы предметов.

Как бы ему хотелось, чтобы сейчас где-нибудь неподалеку обнажил свой меч Хиромаса; все таки благородный род Гэнджи был удивительно хорош, когда дело касалось стали. Но нет, не стоит ждать что чудак-аптекарь растерял свою сноровку или привязался к давнишней привычке перекладывать грязную работу на плечи одного хорошего человека. Одним изящным, легким движением мастер снимает с лица маску и подталкивает ее в полете — кончиком веера еще вверх, певучим шепотом открывая сю и связывая одно с другим. Маска рассыпается мелкой звездной пылью, осыпая не-мертвую-мертвеца и сына Кудзунохи едва мерцающими искрами.

Сеймэй из Абэ чуть раздраженно топает ногой в легком и устаревшем до невозможности башмаке, обводя бумагой границы между одним и другим миром. Он распутывает надежный узел, стихами убаюкивая и распуская плененных духов, и почти даже сожалеет о том, что за века не сталкивался ни с чем, сложнее... с чем бы таким сравнить? Велосипеда?
Да, они привязывались к старым привычкам — в одежде, в еде, в питье, в колдовстве — и в неумолимом течении времени, когда что один, что второй с затаенной радостью находили лазейку в безыскусном мироздании, чтобы вернуться к чему-то привычному и знакомому, запылившаяся вражда все больше и больше принимала облик занятной игры: Справишься ли? Помнишь ли? А ну-ка давай посмотрим.

– <Теперь можно,> – расплылся в улыбке Сеймэй, чуть кланяясь и подавая занятной даме руку. – Добро пожаловать в Киото, госпожа. Не хотите ли вы покинуть этот чудесный, но все-таки чужой дом?

Свечи мазнули серебристым по стенам, высветив взгляд, преисполненный дружелюбной издевки. Ребусы старого знакомого были, конечно, увлекательным занятием, но сегодня онмёджи не очень-то горел желанием разбираться в хитросплетениях связанных сю и едва заметных следах; женщина в платье с запахом налево вызывает любопытства как-то решительно больше. Приоритеты, знаете ли.